Агрон Туфа
Лихорадочное желание кинодождя.
Одиночество работает, как часы,
Создает проход свободный к девственным точкам тела,
Но снаружи
Вьется осенняя спираль опасная
И тысяча зеленых висельников горизонта
Бьет в колокола вывалившихся языков.
Сохраню тебя до новой листвы, душа –
Элемент верный,
Будь целомудренным в наши года –
Внешний мой орган.
В какой-то мере присутствует
Постоянная возможность
Негатива, кадр непомнящего.
Да будут счастливы существа, из величия изгоняемые.
Одиночество работает как часы –
И в мгновения мокрые
От вторых значений глухо,
И нет, отметить надобно, идеи общей
Как и дно отдельно взятого факта,
Что крахмал всячески необходим.
НОКТЮРН
Освещены холмов последних бедра
Сквозь золото пропущенным лучом.
Расплетены болотистые гривы
Жемчужных рыцарей, больных огнем.
В каком краю, красивые, погибнут?
Как много крови всадники прольют?
Сапфирными слезами буду плакать,
Пока по кругу ноги их бегут.
ИСЧИСЛЕНИЕ (ТВОЮ МАТЬ) ТЕЛА
Где бы ни шел я, за мною следом
Горячие исповеди о теле твоем. Вот
Кто-то иной вещает
Со стола, что напротив.
Этот кто-то тело твое рассказом укладывает,
На столе, как Млечный Путь, мерцает оно.
А тот, другой,
Расплетает уже прямые линии
И планомерно считает
Твои родинки, словно число с бесконечными пробелами.
Чашка кофейная, направленная на меня, черный пар испускает,
как после выстрела ствол.
СЛУЧАЙ
Еще
Не отказавшись ото всех своих прав,
Одной из ночей
Хочу крикнуть что-нибудь под луной…
Этот голос, похищенный у тоски,
Убегает из кварталов, сокрытых в сумерках
За кустами деревня верным паром пахнула.
Тайна была
Без прозвища в промежутках,
Некой комедией, смертельно боящейся слов.
А еще присутствовали и ощущались: мыши,
Наделенные кошачьим образом мысли,
Что недоступен человеческому уму.
ВНЕ
Утром встаешь
И не знаешь, где глаза оставил.
Один на спине забыт,
А другой в тишине вытекает из крана.
Потом вспоминаешь: разбужен ты,
Всё случившееся было событием без ресниц.
Зреет условие
И уважение низвергается водопадом на череп минувший.
Ты представляешь, что клевер косил постоянно,
Также – мягкую жертву с запахом хлорофилла,
Взрыхлившую гипофиз твой земледельческий.
Прозрачное детство,
Регулярным бывшее и неприкаянным,
Как все нужные вещи, без которых
Не было бы ни эллипсов, ни метафизики –
Лишь полет, и падение,
И гибель иллирийского корабля
Во влажном и практическом теле мужском.
Забыто настоящее, и прошлое забыто,
Плотно к нему подогнано.
ПСАЛОМ
Вдоль закатов моих ослепленных пурпуром
плоть младенцев сооружает могилы душой увлажненные
Кто пал и возвысился кто как предатель?
Прошлое трав
и будущий траур
воспаряют к печальным регистрам.
И последним свершением будем
Я,
холм могильный
и травы…
Ты,
холм могильный
и травы…
Благословен
Тот вечный ветхий регистр,
Отнявший башмак у стопы,
Не успевшей им насладиться!
1994
Перевод с албанского Данила Давыдова
КОНТРАПУНКТ
поэма
В сей комнате поставленный на якорь,
будто могила, плывущая сквозь ночь,
себя я часто ощущаю холостымбез одаренностей каких-либо излишних –
и разве есть ценить меня причина?
Древним грохотом памяти
возносится со смертного одра археологическое солнце.
Вспыхивают детства одинокие долины.
Духом очищенным неведомых божеств
исполнены очарованные диски времени,
в коем листва коснулась листвы
и погибла.
Кочуют пёстрые погребальные песни,
окрашенные настроем души,
словно дожди, опустошённые вожделением.
Однако сколь же водянистым насилие явилось:
оно есть только слово среди слов,
бездарное давление инстинктов.
Во плоти твоей мягкой
потрескивает дрожь
и скомканные местоимения.
Я был застывшей силою глагольной,
слишком сомнительной для сомнений
в старении вещей на нервных руках,
в шёлковом плаче неполноты,
в восстановлении геометрии предположительного Нила,
в белых стрелах запретного плода,
и во всех раздвоенных условиях доказательства Божьего бытия.
Небеса увядают над ослабелыми полями
и стая зелёных иллюзий
гниёт под дождём…
Оскал ночи всосал осколки земли и скалы…
Безбрежные и обманутые
будто напрасная моя сила
плывут во мгле, как ловушки,
глубоководные доисторические скелеты –
киты с холмами на спинах
скользят, словно по жидкому воску… и чувствуешь,
что вот, наконец, время терзаний пришло.
Точно отчаянный шмель, бьется душа о раму.
Крик, стремящийся в голубизну, растрескивает стекло,
и брызжет оно с теплыми струями крови.
О ободранная земля идей! –
Апокалипсис бурлит в тебе.
Я знаю, чем закончится все,
Ведь кому-то придется тебя отстранять
от чувственных точек,
в которых громоздятся оборонительные
сооружения аффектов.
Подсчеты твои ошибочные
падают, словно яблоко
перезрелое в собственной тени.
Экономные силы ветров
Бушуют с иллирийской страстью
В руслах травянистых слезотоков.
Сердце гонгом звенит.
Сжатым, росою выпавшим
Звоном.
Словно мерцающее ожерелье
растворился во мгле
день, который я разостлал для тебя.
Так давай же начнем игру в забвение, поставим друг другу
воинственные градусники, растравим себя нежной песней.
О боги, как терзают меня
беспрерывные жертвоприношения!
Мои грезы вращаются сверкающей ложечкой чайной
внутри стакана, наполненного сумерками, –
несчастье мое, будто руки,
которые не ведаю, куда спрятать.
Ночей экстаз волокнистый
Точно глухой удар по темени!
Всасывание благоуханного эфира
не менее возможно, чем табачная алчность.
Тайное движение звезд
производит рокировку
по томительному шахматному маршруту
до поражения последней звезды.
Однако я безобиден, черт побери,
Как уютный поросенок на солнце.
Снаружи
выбеленная рассветом земля
вращается и вскрикивает,
словно Кассандра с перерезанным горлом, –
и я,
сосуд ночной темноты,
стараюсь ухватиться за последнюю нить,
ведь сердце гонгом
звенит, звенит…
Слепнет ландшафт!
Окровавленной птицей
падает книга у ног.
Подкашиваются колени,
ведь я, точно “Бигль”,
в морях твоих собрал
ничто.
В мысли приходит умиротворение –
но нет… Не траурный полет воронов
с глазами, напоенными скорбными водами.
Но да!..
Остался я одиноким,
как жалобный вздох.
Мыслю что время для мыслей мысленно пусто.
Тирана, 1993
Перевод с албанского С.Богдановой
